Бринс Арнат. Он прибыл ужаснуть весь Восток и прос - Страница 85

Восемь дней двигался траурный кортеж из Бейрута до Града Мученичества, и на всем пути гроб поджидали толпы скорбящих. Города и деревни пустели, когда рыдающие подданные выходили провожать правителя, завоевавшего Аскалон и подарившего Утремеру союз с могущественной Ромейской империей. На памяти живущих, да и в людской истории, не случалось такой всеобщей, глубочайшей и беспредельной горести по безвременно почившему монарху. Даже иноверцы спускались с гор, дабы выразить почтение отважному и справедливому аль-Малику франджей.

В Иерусалиме Бодуэна III захоронили у подножья Голгофы, в месте, где за человеческие грехи был распят Господь, в том же самом Храме Воскресения, где двадцать лет назад помазали на царствие. Бездетная шестнадцатилетняя Феодора удалилась в Акру.

Шли слухи, что генерал Нуреддина Сиракон предложил своему повелителю использовать возможность и напасть на франков, но султан Дамаска и Алеппо заявил, что следует уважить траур сынов Троицы по благородному государю и «пощадить их, ибо они потеряли такого правителя, какого больше нет во всем остальном мире». Однако латиняне не сомневались, что, если бы у поганого тюрка имелись силы и надежды преуспеть, он не проявил бы такого уважения к их горю.

Что же касается достойного преемника – взошедший на престол двадцатисемилетний Амальрик скоро выказал себя стрелой из того же колчана Анжуйской династии. В том же году вместе с северными властителями и византийцами разгромил сельджуков в долине Бекаа, и между франками и сарацинами началась борьба за захиревший от внутренних розней Египет. Всем было ясно, что тот, кто завладеет этой неисчерпаемо богатой и безграничной страной, тот и возглавит самую могущественную державу Леванта. Центр соперничества переместился с севера на юг.

В этом состязании у франков имелось важное преимущество: в сезон дождей, когда пустыня покрывалась травой и копыта лошадей не проваливались в песок, иерусалимская армия могла погрузить на верблюдов несколько сот козьих мешков с водой, за три дня пересечь Синай по прибрежной Виа Марис и внезапно оказаться под стенами фатимидских городов, в то время как между полчищами Нуреддина и вожделенным Египтом лежал месяц пути по пустыне в обход Утремера.

Условием коронации Амальрика Высшая Курия поставила расторжение его брака с Агнес де Куртене, «не той женщиной, которая должна быть королевой, а в особенности королевой такого города, как Иерусалим». Амальрик к этому времени не хуже брата научился решать головой, а не сердцем: женолюбец успел понять, что ему слишком нравятся все пригожие женщины, чтобы любить лишь одну из них, и охладел к рыжей капризнице. В качестве причины развода, впрочем, указали чрезмерное родство супругов. Амальрик передал Агнес графство Яффское и благоразумно позаботился, чтобы Латинскому королевству не угрожали в будущем династические распри: оговорил условие, что их дети – сын Бодуэн и дочь Сибилла – сохранят право наследовать престол.

Агнес, к легкой досаде Амальрика, печалилась недолго, тут же обручилась с Гуго д’Ибелином, ибо как не переводятся подобные женщины, так не переводятся и вожделеющие к ним мужчины.

* * *

Как огромный дракон пустыня утром дула на Алеппо душным зноем, а к вечеру утягивала обратно жар раскаленных за день камней и стен. Паскаль играл с прирученным сверчком, а Рено в поисках глотка воздуха устраивался у окна. Сумайя, козочка его души, давным-давно исчезла, он даже не выспрашивал тюремщиков – вышла ли замуж, продана ли на базаре за три динара, жива ли? О супруге своей, как только понял, что та не придет ему на помощь, Шатильон запретил себе вспоминать, а вот от наполовину придуманной маленькой рабыни-певуньи в душе осталась дыра, и туда в эти предвечерние часы влезала и пиявкой присасывалась к сердцу тоска.

Время молитв узники прикидывали по солнцу и по призывам муэдзинов. Однако сегодня истошные вопли понеслись в неурочный час, и постепенно к ним присоединился гул толпы, далекий и тревожный, как шум приложенной к уху ракушки. Шум становился все громче, все отчетливее звучали леденящий душу бой сарацинских барабанов и жуткие завывания труб. К крепости явно приближалось шествие, а может, и армия.

– Паскаль, не за нами ли?

Загрохотали ворота, сидевшая на стене ящерка-геккон шмыгнула наружу, в тюремном проходе над головами послышались шаги, возня, голоса. Рено достал из укрытия стесанный кусок камня и лезвие, выточенное из старого крюка для кандалов. Паскаль принялся спокойно читать псалом:

– Господь твердыня моя… на него уповаю…

Распахнулась крышка над лазом, но появились не тюремщики, а одного за другим в яму впихнули новых заключенных. Рено поднялся навстречу и остолбенел, не веря собственным глазам: в алеппское подземелье кубарем скатились знатнейшие латинские бароны – граф Триполийский и молодой граф Эдесский! А вослед им по скользкому накату съехал и Боэмунд Антиохийский, возмужавший и переросший отчима на полголовы!

– Бо! Откуда ты здесь?! – Рено помог юноше подняться, тот не признал грязного, отощавшего узника, отпрянул. – Бо, Заика мой дорогой, это же я, Рено де Шатильон! Жослен! Сен-Жиль… – голос его прервался, он тревожно оглядел новоприбывших: – Как вы сюда попали?

Подтаскивал вошедших к свету, тряс, всматривался в каждого, стискивал в объятиях, хлопал по плечам, по спине, целовал, от волнения задыхался. Это же его прошлое, это часть прежней жизни и отобранной свободы ворвалась в каземат! Новички, помятые и ошеломленные, вглядывались в него, стараясь скрыть жалость и страх. Раймунд Триполийский вел себя сдержанней других, он еще с осады Шейзара не ладил с Шатильоном. Жослен III, такой же нескладный и светлый, как покойный отец, воскликнул: