Бринс Арнат. Он прибыл ужаснуть весь Восток и прос - Страница 54

– Да я лучше Христовой невестой заделаюсь, чем снизойду до этого краснорожего чурбана!

Мадам Доротея де Камбер согласно кивала крысиным носом: нет, нет лучшего удела для молодых и красивых греховодниц, чем посвятить остаток своих дней покаянию вдали от мира.

– Ах, мадам де Бретолио! Всей душой я поддерживаю ваше намерение! Все в этой бренной юдоли – тлен! Монашество для вас – единственный путь к спасению!

Набожность старой дамы служила окружающим постоянным укором. Мадам отстаивала все мессы, зорко следя за негодниками, норовившими покинуть храм, едва пробормотав «Отче наш», не расставалась с часословом, постоянно твердила молитвы и псалмы, читала и перечитывала притчи и жития мучеников, ее повсюду сопровождали запах ладана и стук четок. Благочестивая женщина помнила все именины святых и угодников, постилась в дни скоромные и голодала в постные, вела точный учет грехам ближних, а своих и вовсе не имела, и корсаж ее топорщился больше от освященных ладанок, нежели от собственной дряблой плоти. Детей у нее не было, да и откуда они могли возникнуть у праведницы, не забывавшей, что Церковь воспрещает плотские радости в Пост Великий и в Пост Рождественский, а также во все прочие постные дни и в дни воскресные, да и в канун их, разумеется, и в неделю до Троицына дня, конечно, да и во все среды, пятницы и субботы настойчиво рекомендует воздержание. Причащалась же раба Божия Доротея так часто, что даже аббат Мартин как-то укоризненно попенял, что тело и кровь Христовы – все же не бренная пища, чтобы ими до отвала наедаться.

Бартоломео советов мадам де Камбер пугался, багровел, вытирал обильный пот с бритой головы, умоляюще шаркал сапожищами:

– Лучше солнце убрать с небосвода, чем мадам де Бретолио в монастырь заточить! Клянусь на завязках Иисусовых сандалий, один весьма достойный рыцарь счастлив будет сражаться за честь взять мадам в супруги!

Выпячивал грудь и бросал вокруг грозные взгляды, тонко намекая, кто этот достойный рыцарь. Только прежняя безропотная Изабо исчезла. За годы жизни при королевском дворе в качестве любовницы монарха мадам де Бретолио научилась давать отпор как завистникам, так и доброхотам:

– Даже не сомневайтесь, мадам де Камбер, непременно постригусь – как только стану старой, уродливой, злобной и завистливой ханжой, тело которой уже никому не будет потребно, а душа опротивеет даже Господу.

Констанция взяла Изабо под руку, повела в сад. В другой руке держала маленькую лапку четырехлетней Агнессы. Под виноградными шпалерами дошли до аптекарского огорода, о котором уже давно вместо Грануш заботился помощник Ибрагима, молодой армянский лекарь Арам. На грядках по-прежнему качались белые соцветия валерианы, млел шалфей, от розмарина веяло сухой хвоей, волнами налетала тревожная свежесть лаванды. Но Констанции и Изабо больше не хотелось носиться по аккуратным рядам нежных всходов или хлестать друг дружку охапками колючих стеблей. Хотелось уткнуться в плечо подруги и выплакаться. Сели на замшелый камень балюстрады фонтана. На милом лице Изабо виднелись следы времени и печалей: тень легла на чуть опустившиеся углы все еще пухлых губ, живые, блестящие вишневые глаза облепила паутинка морщин. Наверняка и она замечала в Констанции схожие изменения. А может, и не замечала, потому что Изабо по-прежнему оставалась несказанно доброй:

– Ваша светлость, какой прекрасной дочерью благословлен и этот ваш брак, – нежно поцеловала сидящую у нее на коленях Агнессу де Шатильон. – Истинное яблочко с ветви прекрасной яблони. Каждый день молю Богоматерь за ваших детей.

Констанция погладила ее руку:

– Изабо, милая моя Изабо! Еще не поздно тебе самой стать матерью! Напрасно ты так сурова к Бартоломео. Рыцарь признался, что провел под твоим окном всю ночь и не роптал, даже когда на него ночной горшок выплеснули!

Мадам де Бретолио прижалась щекой к темненькой детской макушке:

– Ах, мадам, я же все понимаю, я знаю, что д’Огиль предан и честен как сардоникс, к которому и воск не пристанет, но такой он неуклюжий, такой несуразный! Ну что это за воздыхатель с содержимым ночного горшка на медной башке!

– Ну, башка у него, может, и медная, зато сердце золотое и рука железная. Смешной воздыхатель может стать хорошим мужем.

– Если бы мы отдавали свое сердце самым добрым и преданным! Но мы дарим его только тому, кто будет играть им, как набитым трухой мячом!

В тени цветущих олеандров парило от летнего зноя, поэтому, наверное, Констанции стало невыносимо душно:

– Изабо, иногда мне кажется, я схожу с ума! Ты слышала, что Шатильон творит? Сначала наш несчастный патриарх Эмери, потом Кипр, теперь эта ссора с Бодуэном и Тьерри Эльзасским… Он стал занозой в глазу всего Утремера!

Рено гордился молниеносным покорением Кипра, хвалился, как вовремя успел покинуть остров до прибытия византийской армии, кичился, что на годы вперед обогатил Антиохию захваченной на острове добычей. Князь перечислял свои тамошние подвиги так громко, часто и настойчиво, будто глушил совесть и слухи: Грануш уверяла, что антиохийские войска на Кипре бесчинствовали – отрубали носы и уши греческим священникам, женщин лишали чести, крестьян обращали в рабство. Ее послушать, так латинские рыцари выходили чудовищнее Тиберия и Нерона. Но мамушка всегда плохо относилась к Рейнальду и запросто могла очернить князя, лишь бы выгородить своих армян. Зато Изабо легко отмахнулась:

– Не тревожьте себя по пустякам, ваша светлость. Пусть уж лучше киприотов изводит, чем жену. Что толку в учтивости возлюбленного и в его почтении к клирикам, если он отбрасывает вас, как старую ветошь?