Бринс Арнат. Он прибыл ужаснуть весь Восток и прос - Страница 32

Констанция надеялась в просвете между Византией и Иерусалимом вольно дышать, Алиенор уподобиться, а их глыбы так над ее головой сошлись, что ей вовсе воздуха не осталось.

Вызвала Шатильона, сухо сообщила, что собирается выехать в Триполи, поручает ему обеспечить охрану в пути. Он не уходил, наверное, слухи о сватовстве византийца все же тревожили его. Но она про это молчала, хочет знать – пусть спросит. Стоял, расставив длинные ноги, заложив руки за спину, распрямив широкие плечи, желанный, красивый, молодой, ненаглядный. «Что яблоня между лесными деревьями, то возлюбленный мой между юношами». Окончился дождь, из-за туч вышло солнце и пахло прибитой дождем пылью. Он оказался в столпе света, словно сам светился. «Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви». Констанция пальцы сцепила, чтобы невольно не обнять его. Наконец сказал:

– Мадам, наверное, стоит, чтобы вы это от меня услышали. – Она еще смотрела на него, не ожидая плохого, но несчастья обрушиваются внезапно. – Я посватался к Эмергарде, дочери Огюста де Вье-Понта.

Стеклянный кубок покатился по плитам, она с ужасом уставилась на осколки, будто ценнее этого кубка ничего не разбилось. Казалось, тяжкий груз, который она из последних сил удерживала Бог знает сколько времени, выскользнул из онемевших рук и грохнулся ей на голову. Боль растеклась по телу, дошла до сердца и растерзала его жгучей обидой и гневом.

– Что же в этом такого, мадам? Эта девушка мне ровня и пара, и я могу жениться на ней, не стыдясь себя. Иметь дом, хозяйку у своего стола, женщину в своей постели, мать для своих детей.

Боже, да разве я не хочу дать тебе все это? Неужели, Рейнальд, ты предпочитаешь в постели скукоту вялую, девицу, которая никогда не будет любить тебя до того, что руки трясутся и горло перехватывает? Но вслух спросила неожиданно севшим, срывающимся голосом:

– Может, до вас дошли слухи о сватовстве Жана Соррентского? Я намереваюсь отказать ему.

– Как вам угодно, мадам. Каждый в таких делах может решать только сам за себя.

В смертельной тоске призналась:

– Я вот не могу.

– Очень сожалею это слышать, ваша светлость. Чего же стоит княжеская власть, если дозволено решать только за других?

Руки спокойно сложил за спиной, а сам ими неумолимо захлопывал перед ней врата рая. Ноги подгибались рухнуть на колени и рвались наружу рыданья, чтобы он пожалел ее, но она уже пробовала это с Пуатье и знала, что унижения напрасны. Наверное, есть в ней что-то ужасное, если те, кого она любит, предпочитают ей других женщин. Пуатье хотя бы сменил Констанцию на королеву Франции, на несравненную красавицу, а Шатильон на невзрачную серую мышку, дочь простого рыцаря променял. «Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям, и буду искать того, которого любит душа моя; искала я его и не нашла его». Достало сил выдавить:

– Рейнальд Шатильонский, я буду рада наградить вас за верную службу. Желаю вам счастья… с Эмергардой.

Постриг ей в дальний монастырь она желала, а ему – многие годы терзаться так, как терзалась сейчас сама.

На всем Латинском Востоке лишь один человек мог сравниться с Годиэрной де Ретель, графиней Триполийской, необузданным и гневливым характером – Раймунд Сен-Жиль, граф Триполийский. И на их общее несчастье именно они оказались мужем и женой. Дочь Бодуэна II была столь свободолюбивой и непокорной, что многие полагали ревность Сен-Жиля полностью обоснованной. Не найдя лучшего средства обеспечить в семье сердечную любовь и прочный мир, граф держал супругу в домашнем заточении, но графиня призвала на помощь родственников, и теперь со всех концов Утремера спешили в Триполи Бодуэн, Мелисенда и Констанция – восстанавливать марьяжное согласие.

Княгиня двинулась в путь под охраной вооруженного отряда, которым командовал Шатильон. Свыше ее сил было оставить его любезничать в Антиохии с этим мотыльком Эмергардой.

Горе, унижение и разочарование уже приобрели знакомый, привычный, утешительный вкус слез и крови. Упрямство и застенчивость боролись в ней и совершенно измучили ее. От ночных рыданий саднило щеки и закладывало распухший нос.

Миновали город Жибле, Джебайл в устах неверных, его знаменитую церковь святого Иоанна Крестителя с огромным баптистерием. Городом правило семейство Эмбриако, родом с Апеннинского полуострова, отчизны ростовщиков, корсаров и торговцев. Эмбриако, простым морякам, смельчакам и ловцам удачи, наподобие Антонио, повезло больше: в награду за доблесть, проявленную ими при взятии Триполи, они получили Жибле. С тех пор в многочисленных боях бароны Эмбриако так часто доказывали свою отвагу и преданность, что постепенно стали для франкской знати почти своими.

За Жибле громоздились на высоком холме темные, круглые базальтовые башни Маргата, антиохийского форпоста, которым владел до своей гибели супруг дамы Филомены. Узнав об обручении Шатильона, она попыталась утешить Констанцию на свой беспощадный лад:

– Мадам, ничего не поделаешь, когда дело касается женщин, самые благородные рыцари – подлецы и мерзавцы.

Грандиозная крепость запирала собой узкое ущелье, ведущее в земли ассасинов, подвалы ее могли вместить сотни человек, в гигантской цистерне хранился безграничный запас воды, а припасов хватило бы на пять лет осады для гарнизона в тысячу человек. Одна лишь дама Филомена не нашла себе в места в Маргате.

Отряд растянулся цепочкой по кромке узкого берега в тени отвесных скал, копыта чавкали в мокром песке, высокие волны с шумом разбивались о рифы, вздымая облака холодных брызг. Рейнальд вел колонну, мрачный, собранный, на княгиню даже не оглядывался. Постепенно берег расширился, выехали к дельте ручья, стекавшего к морю из широкого ущелья. Констанция оттерла влажное лицо, скинула набухший, облепивший тело плащ. В лучах солнца потеплело. Навстречу, сверкая металлом, мчался высланный вперед вестовой: приходилось быть настороже, по всей Палестине шатались бродячие отряды сарацин. Шатильон подскакал к Констанции: