Бринс Арнат. Он прибыл ужаснуть весь Восток и прос - Страница 109

109

– Сир, у нас мало сил, и потому мы должны пользоваться ими, как ассасины кинжалом: втыкать клинок туда, где нет брони и где это смертельно, – Рено ткнул пальцем в ямку над левой ключицей. – Огромное преимущество Айюбида в том, что его считают предводителем джихада. Но это и его ахиллесова пята, потому что на самом деле курдский калаб занят присвоением Мосула и Алеппо, а вовсе не защитой ислама, на который, к нашему позору, никто и не нападает. Но я нападу и, клянусь истинным Иосифом, докажу, что этот Юсуф бессилен заступиться за свою ложную веру.

– Что вы предлагаете? – Король перестал ощущать жгучую боль, весь подался вперед, завороженный пылом Шатильона.

– Не дожидаться конца перемирия, наоборот, пока не поздно, помешать Саладину овладеть Алеппо. Необходимо перенести войну в Дар аль-Ислам – на сарацинские территории. Самый важный для них путь – это Дарб-эль-Хадж между Каиром и Дамаском, дорога их нечестивого хаджа. По этой вене течет кровь в сердце ислама, в их святые города Мекку и Медину. Из наших Заиорданских замков – Керака и Монреаля – ее можно перерубить, и тогда армия Египта не сможет пройти в Сирию, а басурмане Сирии и Месопотамии не смогут совершить свое обязательное паломничество. И магометанские караваны необходимо грабить, пока пески не занесут их торговые пути и не испустит дух их торговля, которая кормит и поит их.

Затаив дыхание слушал Бодуэн эту неистовую душу. Разве их отцы и деды завоевали эту страну тем, что стремились лишь к возможному? Рейнальд откинул очередную изжеванную травинку, продолжил:

– Наши лошади не могут идти по пескам внутрь Аравии, значит, нам придется пересесть на верблюдов. Я бы отбил крепость Калат аль-Гинди, в ней последний источник питьевой воды до Айлы, и Айлу вернул бы, чтобы Тростниковое море не служило больше неверным домашним водоемом. Я бы напал на Тарбук – прихожую Медины. Мы не можем изгнать Саладина из Сирии, но мы можем заставить его самого все бросить и помчаться на защиту своих южных владений.

Агнес восторженно захлопала в ладоши, а Бодуэн даже дышать забыл. Регент уверял, что Шатильон – безумный и неуправляемый авантюрист, а королю с каждым словом все больше нравился этот предприимчивый и дерзкий герой. Его величество видел перед собой расчётливого стратега, прекрасно понимающего силу и слабость и франков, и сарацин, способного к непредвиденным решениям и внезапным действиям. Этот Рейнальд и впрямь неистовый: по летам он королю в отцы годится, но в нем пожаром полыхает тот огонь, который светил латинянам уже почти столетие и который даже не тлеет в снулом Раймунде Сен-Жиле. Да, за Бринса Арната уплатили гору золота, но никто другой в Леванте столько не стоил. Он – как дрожжи, без которых тесто не взойдет.

Лицо и тело Бодуэна были покрыты белесыми струпьями, брови выпали, правая рука совсем не действовала, он передвигался в носилках, почти ослеп, с трудом говорил, но слушая Шатильона, король поверил, что еще успеет совершить подвиги, достойные его предшественников – постоит за веру христианскую, защитит Заморье и нанесет врагу смертельный удар. О чем еще может мечтать умирающий? А Рено продолжал, весь напряженный, как повисший на цепи пес:

– Повелите – и я буду вашей рукой и вашим мечом. Прежде я искал добычи, славы и власти, а обрел только годы страданий и потерял все, что имел. Теперь у меня ни трона, ни владений, нет даже кровли над головой. Жена скончалась, дочь навеки покинула Утремер и забыла меня, я одинок и нищ, – поперхнулся, дернул головой, оттянул ворот галлабии, – зато прошли времена моих бесцельных безумств, теперь я знаю, чего добиваюсь – уничтожения ислама, нашей победы над последователями Магомета.

Этот Бринс Арнат хоть и был здоров, как бык, а тоже оказался прокаженным. Его величество постарался, чтобы голос не выдал сострадание и волнение:

– Шатильон, королевский домен жалует вам в лен Наблус. Фьеф поставляет двадцать рыцарей.

Рено улыбнулся – и словно брызнуло светом и теплом: от глаз разбежались лучи морщин, сверкнули белые зубы, на щеках сквозь короткую щетину обозначились ямочки. На него было приятно смотреть, он вызывал доверие и приязнь, его хотелось слушать еще и еще, и его присутствие грело, как огонь стылой зимой. Неудивительно, что мать так добивалась его освобождения.

– Спасибо, ваше величество, нам пригодится каждый из этих рыцарей. Мне покоя не дает, как мало времени у меня осталось, но всё, что осталось, иншаллах, я отдам защите Утремера.

Бодуэн кивнул. Ему отпущено и того меньше. Король вспомнил пагубную нерешительность отца. Нет, он не проведет последние ценнейшие дни в бесконечных колебаниях и просчетах, как добивается того вдумчивый и осторожный граф Триполийский, приближая Заморье к неизбежному концу:

– Мессиры, вы найдете во мне верного союзника. Я – плоть от плоти Утремера, его сын и защитник, нет у меня другого места в этом мире, и на том свете мне нечем оправдаться, кроме как любовью к этой земле. Я не опозорю себя потерей королевства и Земли избавления, с честью завоеванной моими предками. Дядя, вас я сделаю сенешалем королевства. И выкуплю для вас у Онфруа его Торон. Шатильон, в следующем году я достигну совершеннолетия. Тогда я назначу вас бальи вместо Триполи. И пошлю вас обоих к Мануилу – уговорить его снова предоставить нам флот.

Эти два безземельных шевалье – один изначально был перекати-полем, а другого сарацины лишили его графства – отныне станут оплотом Заморья.

109